В ответ на предложение Реджина лишь страдальчески и брезгливо кривит губы. И ради этого она разрушила свой брак?
Ниже падать уже просто некуда, но хотя бы до его рубашек она ещё может не опускаться.
Постоит так. В её жизни было время, когда ей вообще не полагалось одежды — или когда из всей одежды на ней была лишь лабораторная рубаха. Мокрое полотенце она как-нибудь переживёт — оно вообще её не заботит. Ей просто не хочется стоять перед ним совсем голой.
Она просто пытается выгадать себе немного времени перед тем, как вернуться к Кроули — и перед тем, как пройти по следам Стивена, надеясь, что ещё увидит его, и зная, что этот не случится. И сейчас она стоит и не знает, плакать ей или смеяться.
— Мне полагается тебя поздравить?
Она только что разрушила свой брак, а он как ребёнок удивляется тому, что огонь горячий. Он как ребёнок доверяет ей, вкладывая бритву ей в ладонь, и Реджина смотрит на неё очень долго, прежде чем поднять глаза к его горлу.
Искушение велико.
Ей очень хочется. Больше, чем хотелось его.
Одно движение — и он будет мёртв. Будет умирать перед ней, у её ног, беспомощный и слабый.
Реджина отбрасывает бритву в раковину, кривится снова:
— Ты ничего не знаешь о слабости.
С неё довольно.
Она уходит, не прощаясь и не оглядываясь, оставляя за собой мокрые следы. Ждёт лифт, с замиранием сердца вглядываясь в железные двери, но за ними нет никого. В коридоре одиннадцатого этажа — тоже, и за второй дверью направо тоже только Кроули.
Реджина ещё не знает, куда хочет уехать — может быть, к Кейдену, — но задерживаться здесь она не намерена точно.
— Если у тебя есть деньги, мне хватит тысячи.
К Кейдену — это кажется хорошей идеей. Они снова будут вдвоём против всего мира, как в старые добрые времена, когда в её жизни ещё не было ни Кроули, ни Стивена, ни Алого Короля. Только он, она и корона.
Реджина стягивает с себя рубашку рывками, натягивает новую, не давая себе труда вытереться.
— Нет, лучше полторы, — выдыхает она, трясущимися руками пытаясь снять с вешалки брюки. — Или две.
У неё больше нет магии, чтобы доставать купюры из воздуха — и нет работы, но какая разница. У неё больше нет мужа, и это всё, что имеет значение.
— Я еду к Кейдену, — озвучивает она, наконец, вслух, и становится немного легче.
Самую малость. Достаточно, чтобы продолжать дышать.

— Спасибо.
На эти деньги она не доберётся даже до Малибу, а Кейдену забрался гораздо глубже в Штаты, чем ей бы хотелось. Но это уже лучше, чем ничего, а она не в том положении, чтобы воротить нос.
Так и не застегнув рубашку, Реджина застывает с руками около пуговиц. Вздыхает, собираясь с духом — и рубит с плеча.
— Стивен застал меня, когда я почти позволила Люциферу взять меня.
Никаких оправданий. Она хотела этого — и она действительно бы позволила. Почти наверняка позволила бы.
Она шлюха. Ей стоило бы понять это уже давно и не лезть к Стивену со своей любовью, но сделанного не воротишь. Всё, что она может — это исчезнуть из его жизни и продолжать жить ради него.
Он ушёл и забрал с собой её сердце.
— Сердце! — в сердцах восклицает Реджина и пуговица, отлетевшая с рубашки прочь, замирает в воздухе.
Реджина смотрит на Кроули с подозрением, затем — закусывает губу.
Она должна догнать его, если он ещё не ушёл. Он не должен был успеть уйти. У неё будет десять минут, если верить Кроули, и этого достаточно.
— Спасибо, — повторяет Реджина перед тем, как броситься к выходу.
Брюки остаются висеть в воздухе там, где Кроули их оставил. Реджина спускается по лестнице — лифт даже не думает отозваться нажатию кнопки. Спускается бегом, поскальзываясь и едва держась за перила, и несколько раз всё же падает, сбивая колени в кровь.
Ей везёт — она вылетает в зал, прибив кого-то дверью, когда Стивен уже стоит почти что у самого выхода, замерший, как и все остальные.
— Стив!
Ей нужно поговорить с ним. Сказать ему, пусть она даже ещё сама не знает, что. Мейзикен пусть слушает — Реджине нечего скрывать.
Вся решимость исчезает, стоит ей заглянуть в его глаза.
Древние, сколько боли. Сколько её в груди — лишь сейчас Реджина понимает, что не чувствует больше Стивена. Только себя.
Она будет презирать себя за это ещё долго, но всё равно прижимается к его груди, утыкается носом в плечо. Запоминает запах, тепло, ощущение — всё то, что больше не почувствует. И отстраняется сразу же, едва слышит первый удар его сердца в себе. Сглатывает, смаргивает выступившие слёзы.
— Стив, — повторяет Реджина и тянет было руку к его груди, но так и не находит в себе наглости коснуться его снова, теперь, когда он вновь видит и слышит её.
Ей очень хочется плакать — от боли и от стыда.
Древние, как же она перед ним виновата! Рвано выдохнув, Реджина указывает взглядом на его грудь, туда, где так и не решилась дотронуться.
— Сердце, — ещё силясь перевести дыхание, пытается объяснить Реджина. — Я не могу. Не могу вернуть твоё.
Ей стоило бы бегать чаще. Или она задыхается не поэтому?
— Люцифер забрал ... магию. Мою. Всю. До капли. Я не смогу вернуть. Прости.
Она постарается что-то сделать с этим. Не сегодня и не сейчас, но потом — обязательно.
— Я пыталась, но не смогла. Я придумаю что-нибудь, обещаю. Ты подождёшь?

Признание Стивена — как удар под дых, и Реджина может лишь растерянно смотреть на него, не дыша.
Перед глазами всё мутно. Ей хочется сказать ему то же самое, потому что её сердце принадлежит ему и никому, кроме него, но она не смеет.
Она вряд ли сможет сделать ему больнее своим признанием, но слова всё равно замирают в горле, и Реджина глотает их вместе со слезами.
Так и стоит, глядя ему вслед, и только потом понимает — он снял кольцо.
Всё кончено.
Всё кончено, и вот за ним закрывается дверь, а она так и стоит, как дура. Она потеряла всё. Всё, что у неё было, ради чего она прошла через ад и продолжила жить.
Ей нужно увидеть его ещё хоть раз. Хотя бы ещё один раз посмотреть на его лицо — пусть искажённое её предательством, но такое родное, и она бросается за ним, распахивает дверь, находит взглядом в толпе.
— Стив!
Она всё же не выдерживает, окликает его. Делает ещё шаг — в пустоту.
Вокруг темно. Полумрак, искажённый свет без свечей и светил. Сырость оседает на коже туманом. Пахнет плесенью и немного — серой.
Реджине знакомо это место. Из него нет выхода, но она всё же идёт вперёд, влекомая неизвестно к чему. Идёт так долго, что из всех желаний остаётся лишь жажда, но в липком воздухе нет ни грамма воды, что можно было бы пить.
Она ходит по кругу — оставляет на камнях пуговицы как маячки, но не находит ни одной, и всё же путь повторяется до тех пор, пока не выводит её к двери.
19 — странный номер, который ничего ей не говорит, но ей уже всё равно, что за ним, и она просто надеется найти немного воды. Она находит больше, чем искала.
Она находит Стивена.
Он выглядит даже хуже неё — уставший, израненный, изувеченный бредом лихорадки, он раз за разом твердит её имя, и она бросается к нему, падает рядом с ним на колени.
В ней нет ни капли магии, но этого и не нужно. Её Стивен сильный: он приходит в себя сам, чтобы взять её за руку.
— Ангел сказал, чтобы я не терял надежды. Он сказал, ты придёшь.
— Я здесь, милый, я здесь! Умоляю, прости меня!
— Я простил. Давно простил.
Ненадолго, но ему всё же становится лучше. Они идут, подыхая от жажды и голода, но идут — вместе.
На новой двери — 19 снова, но за ней — их мир. Тупик за баром, где курит мойщик посуды, и Реджина теряет сознание первой, чтобы уже через сутки очнуться в своей постели.
Дома.
Они, наконец, дома.
Они много разговаривают о том, что случилось — так много, что Реджине почти удаётся себя за это простить. Их жизнь кажется сказкой, но они так и не могут заставить себя притронуться друг к другу, пока однажды ночью всё не случается само собой. Грубо, резко. Болезненно.
— Прости, — выдыхает Стивен, упираясь мокрым лбом в её плечо, и Реджина утешающе гладит его по волосам.
Она любит его. Он просто соскучился.
Через два месяца он впервые приносит в спальню ремень — и она всё ещё любит его.
Она не сомневается в этом даже через год.
И через два, хотя её жизнь становится всё больше похожей на ад. Реджина не винит его: она знает, что заслужила.
Всё, что случится позже, она заслужила тоже.

Такое уже бывало с Реджиной, не раз и не два: каждый раз, когда её жизнь казалась ей непрерывным кошмаром, она пыталась убедить себя, что всего этого нет на самом деле. Она просто спит — спит в их со Стивеном доме, или там, в далёком и уже забытом номере Кроули.
Она пыталась проснуться. Всего один раз, но теперь в доме нет никаких острых предметов, кроме тех, что нравятся Стивену, и постоянно есть женщина, чтобы следить. Иногда эти женщины меняются — меняются лица, фигуры, но не меняется хищный и в то же время податливый типаж.
Руки Кроули кажутся тёплыми, но это тоже обман. Её подсознание играет с ней злые шутки, и Реджина досадливо морщится:
— Опять.
Психиатр приходит к ней раз в неделю теперь, когда она беременна — раньше у Стивена были другие методы воспитания, но грядущее отцовство смягчило его. Реджина много с ним говорит о том, что хочет покончить с собой, а иногда и убить Стивена, потому что не может так больше, но от этих разговоров не становится легче.
Ей становится легче только когда ей говорят о справедливости её наказания.
— Один, — начинает считать Реджина, как ей советовали, и закрывает глаза. Она любит своего мужа, и ей приносит радость всё, что приносит радость ему, даже если ей это несёт ещё и боль.
— Четыре, — Реджина жмурится крепче, напоминает себе: Стивен стал таким по её вине. Она дала ему повод своим предательством, пробудив то, что уже было заложено. То, что замечала когда-то давно.
— Девять, — выдыхает Реджина и украдкой приоткрывает один глаз. Галлюцинация не исчезает — и у неё всё ещё тёплые руки, и Реджина сдаётся:
— Уходи, пожалуйста. Стиву не нравится, когда я разговариваю сама с собой.
Она старается не думать об этом, но всё равно едва уловимо мрачнеет: ему доложат. Ему всё равно доложат. Наказания не избежать.
Впрочем, она виновата сама.

— Нет, — торопливо качает головой Реджина, оглядываясь на девушку. — Ко мне никто не приходит. Больше нет.
Один раз приходил Старк — он тоже хотел спасти её из этого кошмара, убить Стивена, но в этот раз она сделала всё правильно. Она не позволила ему.
Она не позволит и Кроули. Она никогда не оставит Стивена, не сбежит. Она не предаст его снова.
Но то, как Кроули ведёт себя — это странно. Реджина давно уже не заходила так далеко от комнаты — с тех пор, как врач прописал ей постельный режим. Верёвка на её щиколотке недостаточно длинная. Реджина как раз проверяет её, когда Кроули возвращается — один, и видит, что конец отвязан.
Это она, конечно, зря. Она пытается завязать его снова, затянуть потуже.
— Теперь уже не важно, — вздыхает Реджина: Стив не поверит ей, даже если она скажет, что не хотела видеть Кроули. Они оба будут знать, что это ложь — она ведь хотела его. Даже когда они были вместе, когда она должна была хотеть только Стивена.
Она шлюха, Мордред не ошибся. Не ошибся и в том, что она создана подчиняться. Стив правильно поступает с ней.
Он всегда поступает правильно, за это она его и любит.
— Он накажет меня, — поясняет Реджина, невольно передёргивая плечами: она так и не научилась любить боль вместе со Стивеном. — Это... немного больно, но не так страшно, как кажется.
Её психиатр говорит, что нужно просто потерпеть. Она ведь хочет сохранить брак, хочет видеть мужа счастливым.
Нет ничего более естественного, чем заслуженное наказание. Она ведь чувствует себя лучше после того, как он наказывает её.
— Я раньше тоже так думала, — устало вздыхает Реджина и сползает ниже под одеяло. Какой-то бессмысленный спор. Она сходит с ума — и понимает, почему от этого так расстраивается Стивен. В таком состоянии она не сможет воспитать их ребёнка. — Иногда я закрывала глаза и думала, что вот-вот проснусь в Люксе. Дождусь Стива, и мы вместе уедем, но...
Она так и не смогла проснуться. Её жизнь не была сном.
— Кроули, я ведь была в аду. Я вышла за двери клуба и очутилась там: в сырости и темноте. Я нашла там Стива, и мы со Стивом еле выбрались оттуда. Но мы ведь выбрались. Мы снова вместе. Я уже всё исправила. Потратила шесть лет, но я исправила — и продолжаю исправлять.
И он счастлив с ней. То, что предлагает ей Кроули, нереально — нельзя исправить то, что она сделала, по щелчку пальцев. У неё ушли на это годы.
— Я знаю, что схожу с ума, — кутаясь в одеяло, признаётся Реджина. — Давно уже схожу. Начала сразу, как только поняла, насколько Стив похож на Мордреда. Ты ведь тоже видел, да? Видел, когда пришёл в нашу постель.
Он держал её за горло и заставлял просить. Заставлял давиться его членом. Реджина заметила ещё тогда, и сейчас бережёт это воспоминание совершенно особым образом.
Если бы она его тогда не впустила, может быть, всё было бы иначе. У неё бы не было искушения вести себя так с Люцифером в надежде на то, что муж простит её снова.
Теперь ей приходится доказывать ему каждый день, что он любит его и принадлежит ему. Это справедливое наказание.
— Я всё равно люблю его, Кроули. Кроме того, он не делает ничего, чего бы я не заслужила.
В своих наказаниях он всегда справедлив. За это она его и любит.

— Да.
Как Мордред. Мордред говорил ей правду: рано или поздно её начал бы учить послушанию любой, с кем она бы решилась связаться.
— Дело не в Стивене и не в Мордреде, — признаётся Реджина. — Дело во мне.
Это она делает их такими. Будит худшее, что в них есть, и получает то, что заслуживает.
Это никогда не закончится. Но, в отличие от Мордреда, она хотя бы любит Стивена, и так и больнее, и легче.
Или же просто больнее.
С Кроули всё наверняка было бы также. Нет разницы, кто с ней, если этот кто-то именно с ней.
— Я прожила с ним семь лет, Кроули, — устало усмехается Реджина. — И он даже сейчас смотрит на меня с нежностью.
Просто теперь эта нежность пугает её. Теперь с этой нежностью приходит боль.
— Он любит меня, понимаешь? И он всё делает правильно.
Её действительно нужно наказывать, когда она плохо себя ведёт. Нужно наказывать, даже когда ведёт себя хорошо, чтобы не забывала и не забывалась, чтобы не совершала прошлых ошибок.
Не нужно выдумывать ничего нового, когда и старые методы работают хорошо. Объяснять это собственной фантазии Реджина считает совсем бессмысленным, хотя на миг всё же щурит глаза, будто пытается вспомнить.
Вспоминать не хочется. Стивен напомнит ей сам, когда узнает, что она снова разговаривала с самой собой о нём — а ей нельзя слушать голоса в своей голове. Один раз они уже подговорили её убить его, и ещё один раз — попытаться убить себя.
Она не должна их слушать, и, подтянув колени к груди, Реджина зажимает ладонями уши. Считает про себя — и всё равно слышит.
Если исходить из того, что она мертва и Стив тоже мёртв, голос Кроули прав: Стиву нет места в аду. Они бы не встретились. Ни тогда, ни сейчас.
Она помнит его сердце, хотя давно уже не держала в руках: чистое, красное. Оно наверняка до сих пор такое же.
— Нет, — наконец, отказывается она. — Стив бы не попал в ад. Это меня нужно наказать.
Даже если он прав — она ведь может хотя бы притвориться, что он прав? — это ничего не изменит.
— Даже если ты не врёшь, — осторожно начинает Реджина, убирая ладони на колени, — и я мертва и действительно в аду, а Стив жив и сейчас садится в машину там, возле Люкса, то чего ты от меня хочешь?
Её брак едва не рухнул в тот вечер, и они спасли его только чудом. Ей потребовались годы, чтобы Стив простил её, чтобы снова стал счастлив с ней.
Она никуда от него не уйдёт — и не будет больше слушать голоса. Она будет очень послушной.
— Я никуда не пойду с тобой. Я останусь здесь. Я должна быть наказана, Кроули. Не только за то, что сделала с ним.
За то, кто она, она должна быть наказана тоже.

Просто поговорить? Просто поговорить со своим воображением она может. Она делает так чаще, чем знает даже Стивен, потому что иногда — иногда — в зеркалах ей отражается Румпельштильцхен. Он не даёт забыть, кем она была.
— Разумеется, я чувствую себя виноватой, — фыркает Реджина. — Я же хотела ему изменить. И с Люцифером, и с тобой.
Тепло Кроули теперь кажется неприятным. Прикосновение — ещё хуже.
— Такая как я не заслуживает даже жить, а он полюбил меня и пытается сделать счастливой. Я должна была сдувать с него пылинки, а не думать о разводе и раздвигать ноги перед каждым, кто об этом попросит.
Кроули её даже не просил — она сама пришла к нему. Сама хотела его поцеловать.
Она сама хотела развестись со Стивеном. Она не заслуживает даже того, как сейчас живёт. В аду ей бы больше подошла компания Дагон и Хастура — если они в самом деле в аду.
— Кроули, я чудовище, — устало напоминает Реджина. — Я убивала людей сотнями и посылала детей на верную смерть. Я чуть не разрушила свой мир. Твой тоже чуть не разрушила. Ты хоть представляешь, сколько крови на моих руках?
И тут — Стивен. Такой чистый.
Ей стоило бы сразу сказать ему, кто она, и спасти его от этого брака, но она не смогла, эгоистично и трусливо умолчала, и теперь расплачивается за это.
Если так подумать, он наказывает её недостаточно сильно. Ему бы стоило поучиться у Вельзевул.
Впрочем, та уже мертва.
Реджина и сама мертва, если верить голосу Кроули в голове.
— Я не держу тебя, — усмехается она. — Ты можешь уйти в любой момент.
Он наверняка уйдёт, когда вернётся Стивен. Ничто не должно отвлекать её от наказания.
— Я бы на твоём месте ушла: Стив уже очень давно хочет сломать тебе нос.
Что он сделает с самой Реджиной, Реджина не говорит — сама может только догадываться. Но ей нужно убедить Кроули уйти до его возвращения, и времени у неё осталось совсем немного.
— Но если ты не уйдёшь сам, с моей стороны, конечно, было бы бесчеловечно обречь тебя на вечность со мной. Что я должна сделать? Убить Стива? Убить себя? Я уже пыталась, Кроули.
Это делает только хуже, но Кроули и так должен понимать это.

— Я знаю, что он не хочет. У меня в груди его сердце.
И Стивен никогда не позволял себе волноваться рядом с другими женщинами, а их, когда они не были одни, вокруг него всегда было много. Они вешались на него, готовые даже умолять.
Реджина искренне их презирала. Их — и себя, хотя ей стало немного лучше, когда Кроули объяснил ей причины её влечения к Люциферу. Она не хотела его — не его самого, по крайней мере.
Но она всё равно должна была бороться — и с его дьявольским обаянием, и с воздействием собственной магии.
Реджина повторяет себе это снова и снова, пока Кроули говорит ей, что она расплатилась, но эти слова уже не имеют былой силы. Она уже не чувствует себя настолько виноватой, и верёвка, которой Реджина сама привязала себя к кровати, исчезает с её ноги.
Реджина не замечает. Упирается лбом в плечо Кроули, выдыхает.
Он кажется потрясающе реальным. Реальнее, чем все, кто говорили в её голове до него, и он не требует ничего невозможного.
Просто открыть дверь.
Она прожила здесь шесть лет, полных боли и ненависти к себе. И теперь — просто открыть дверь?
— Кроули, — вздыхает Реджина, осторожно поднимая к нему лицо. — Если я действительно в аду... действительно умерла, мне лучше не возвращаться. У меня ведь получилось. Наконец-то получилось, понимаешь? Повелитель не пришёл за мной.
Она свободна. Не просто свободна — в безопасности. И Стивен, и Кроули, и Азирафаэль, и даже Кейден со Старком — все они, и миллионы людей с ними будут жить своей жизнью.
— Я же мертва, правда? По-настоящему?

— Он не, — начинает было Реджина и осекается.
Не подделка? И она всё ещё чувствует его?
Она не чувствует его любви, как чувствовала раньше. Не чувствует его боли. Не чувствует даже страха, когда он говорит, что боится её.
Все любовь, боль и страх, что в ней есть, принадлежат только ей. Стивен связан с ней не больше, чем Кроули сейчас.
Она не плачет в его руках, как плакала обычно на руках у Стивена — она разучилась оплакивать себя ещё несколько лет назад, и уже смирилась со своей участью.
Шесть лет она провела в аду, наказывая себя. Целых шесть лет, в то время как там, наверху, Стивен ещё даже не успел уехать. Может быть, Повелитель ещё просто не успел прийти за ней, но, так или иначе, здесь она достаточно расплатилась за свою измену.
— Да, — вздыхает Реджина, и перед выходом из спальни появляется ещё одна дверь — с номером 19 снова. — Ты прав.
Это не её мир, но он уже послужил ей. Её же мир будет наказывать её снова — тем, что они с настоящим Стивеном больше не вместе, — и это наказание будет гораздо хуже.
Вернуться будет справедливо по отношению к ним обоим.
И она верит Кроули — верит в то, что он не позволит Повелителю забрать её к Алому Королю.
— Если он придёт... если ты не сможешь помешать ему, убей меня снова. Так, чтобы наверняка. Чтобы он не смог воскресить меня ещё раз. Пообещай мне, Кроули, — или я никуда не пойду.

ашедшая способ укрыть от Короля свою жизнь и своё сердце, плоть от плоти его всё же не смогла укрыть от него свою смерть. Он почувствовал её — снова, опять и в который раз, — и снизошёл. В их распоряжении была целая вечность, и он всё ждал, когда же она, наконец, поймёт свою судьбу: возлагал надежды на её мужа — как же звали мальчика, который так его разочаровал? — возлагал надежды на её сына, но тот так и не родился, и, наконец, на её отца, но тот справился хуже всех. Он, наконец, уповал на своего Короля, но и от него его дитя сумело сбежать.
Глупое, наивное дитя.
Мёртвой она прекрасна, но страдания — страдания красят её лучше смерти. Рыжее тело рядом с ним кажется ему знакомым: он видел его раньше, видел с ней и без неё, но никак не может вспомнить, где и зачем. Это не имеет значения — демон мёртв, как мертва она, а он пришёл говорить с живыми.
— Я пришёл забрать своё дитя, — опустившись на диван рядом с ней, сообщает Повелитель тому, кто выглядит в этом месте хозяином. В нём много тьмы и много магии — её магии, но это не волнует Повелителя: чтобы свершить свою судьбу, магия ей не обязательна. Тьма интересует его больше: воскрешать её никогда не было лёгким делом.
На ней нет никаких следов, нет ран, которые он мог бы залечить. Клеймо под белым хлопком привычно кровоточит его присутствию, и, поколебавшись, средним пальцем он пробует её кровь на вкус, но в той нет ни капли яда.
Его дитя мертво безо всяких причин.
— Как ты убил ее? — спрашивает Повелитель потому, что ему нужно знать. Он не может просто вернуть её душу в тело: ему нужна зацепка, нужна причина. Нужно что-то, для чего он сможет обратить время вспять, пока то не утекло безвозвратно.

Останется? Заберёт?
Хозяин этого дома говорит о его девочке так, словно у неё есть будущее и без вмешательства Повелителя. Это забавно.
— Что ж, — усмехается Повелитель и поднимается с дивана, чтобы налить себе выпить, — тогда я просто подожду её возвращения.
Теперь, когда он, наконец, нашёл её между мирами, ему некуда спешить. Он выбирает бутылку наугад. Что-то жёлтое — в этом мире, кажется, это называют виски.
Он не уверен, но на вкус не так уж и скверно.
— Так даже проще, — улыбается Повелитель, осушив стакан. — Не придётся воскрешать её снова.
Что-то подсказывает ему, что в этот раз всё решится. Этот раз будет последним, что она убегала от него сквозь миры и время.
Вторая порция пойла идёт даже лучше, и вместе с бутылкой Повелитель устраивается на диване, уложив голову ведьмы к себе на колени. Приглаживает по мокрым волосам, точно щенка.
Это пробуждение, пожалуй, будет лучшим в её жизни.
— Сыграй ещё, — предлагает Повелитель. — Вот эту можешь?
Он напевает ему мотив, в этом мире ставший основой песни «Хей, Джуд», а в её мире звучавший на разбойничьих перевалах, и смотрит на хозяина — с любопытством.
Он не боится. Это тоже забавно.
Повелитель редко сталкивался с отсутствием страха.
— Ты не боишься, — обвиняет Повелитель, убрав руку с холодного лба. — Ты забрал у моей выпестованной разрушительницы миров её бесценную магию, но даже примерно не боишься меня так, как боялась она. Почему?

— Я никуда не спешу, — пожимает плечом Повелитель. — Да и что для бессмертных — вечность?
Он мог работать на Короля в других мирах, мог искать и плодить тех, кто поможет ему выйти на свободу, но она, его маленькая девочка, всегда будет иметь для него высший приоритет. Такое удачное стечение генов, склонностей и воспитания не должно пропадать зря.
— Ты можешь попробовать, — Повелитель предлагает искренне, не без любопытства: он давно не встречал достойных соперников, но этот хозяин выглядит многообещающе. А пока у них есть время, он перекладывает на музыку слова языка, который знал когда-то давно: поёт о Дискордии и тенях, что становятся всё длиннее.
Пусть хозяин его не боится — Повелитель принимает его заверение коротким кивком, зная наверняка, что тот просто не видел того, кого стоит бояться, — и во втором куплете впервые звучит его истинное имя.
Рам Аббала.
На этом имени его девочка открывает глаза, делает свой первый вздох — и цепенеет от ужаса.
— Кровь от крови моей, — улыбается ей Повелитель на её родном языке. — Ты вернулась.
Она вернулась. Она вернулась из ада, чтобы попасть в него снова, и в этот раз — по-настоящему.
Реджине страшно так, что она вот-вот умрёт от этого страха. Умрёт от разрыва сердца, и Повелитель утешает его судорожное биение, укладывая ладонь ей на грудь, и страх как будто бы становится тише.
— Я признателен за гостеприимство, — прощается Повелитель, — и за песню.
За то, что благодаря ему он узнал, где она, он признателен тоже.
— А теперь нам пора. Твоё предназначение ждёт тебя, дитя моё.

Как самоуверенно. Повелитель неодобрительно поджимает губы, едва качает головой, со спины привлекая Реджину за талию к себе, и та вертится у него в руках, ногтями пытается убрать с живота его руку.
Она ещё помнит, что в ней жило.
— Тихо, дитя моё, — просит её Повелитель, оценивающим взглядом меряя степень угрозы. Он не почувствовал в его словах лжи, а значит, её не было вовсе.
На его девочке не было ни следа насильственной смерти, когда он пришёл за ней, но она совершенно точно была мертва. Умрёт ли она снова? Возможно.
И он всё ещё не знает причин.
Будет ли слово хозяина действовать после его смерти? Это возможно тоже.
— Я намерен покинуть не просто твой дом, — осторожно замечает Повелитель, смещая ладонь с живота Реджины на её горло, и больше с её губ не слетает ни звука. — Я намерен покинуть ещё и твой мир. Твоё слово удержит её от подобного шага?
Ему не нужны двери и балконы, его сапоги испачканы пылью миров, а не дорожной грязью. Он отталкивает Реджину от себя на диван, на тело такого же рыжего клоуна, и перед тем, как ударить, уточняет:
— А твоя смерть удержит её?
Если нет, он готов потратить вечность, добиваясь его разрешения — или же потратить вечность с ней здесь, убеждая её исполнить свою судьбу. Он знает, что она сдастся куда быстрее — и что её поражение доставит ему больше удовольствия.
Гораздо больше.
Но кто бы из них ни сдался первым, он возьмёт его, знаменуя свою победу, и первым шагом, точно игрушку, Повелитель отбрасывает хозяина дома к его роялю.
— Если ты отпустишь её сейчас, ты сэкономишь время нам обоим. Может быть, в благодарность за то, что ты привёл её ко мне, я даже найду тебе место близ Короля, когда Башня падёт.
На его вкус это хорошее предложение. Тёмный, плоть от плоти его, согласился сразу.

«Разумеется» — мысленно усмехается Повелитель. Ему нравится, что его дитя достаётся ему не просто тяжело — ещё тяжелее. Это делает победу слаще в разы.
— Я знаю, — Повелителю нет нужды озвучивать очевидное. Он в каком-то смысле бессмертен тоже: жив, пока жив его Король, и он, в отличие от многих, наслаждается своим бессмертием, хотя видел слишком многих и слишком многое.
Память подарила ему бесценную способность забывать, и оттого он каждый раз узнаёт для себя что-то новое. Каждый раз поражается тому, насколько хрупко и прекрасно его дитя, например — он смотрит на неё с любовью, пока она ищет в себе силы хотя бы встать, и совсем не смотрит на хозяина дома. Ему ни к чему: ветер трогает в комнате всё, кроме него. Он непоколебим, но...
С удивлением Повелитель подносит руку ко рту, пробует над губой — кровь. Это странно, ведь не произошло ничего, что могло бы ранить его.
Просто ветер в комнате — это даже как-то скучно.
— Есть лишь одна воля, — уверенно сообщает ему Повелитель, — и это воля ка. У вас это зовётся роком. Судьбой, а у судьбы нет ничего нового даже для смертных. Всё, что случится здесь, уже было когда-то и будет здесь снова.
И он почти может вспомнить, как уже был здесь, стоял напротив и поднимал руку — не для того, чтобы задушить, а для того, чтобы заставить кричать.
Хозяин этого дома позволяет своему истинному лицу выйти наружу — и Повелитель помогает ему. Помогает тьме, живущей в нём, показать зубы и сожрать его не только снаружи, но и изнутри.
Это сложнее, чем Повелитель думал.
Это сложнее, чем думала Реджина. Она поднимается на локтях, выдёргивая из груди Кроули нож — сердце её ещё не скорбит о нём, занятое страхом, но уже скоро будет, — и делает шаг. Всего один шаг.
Нож входит Повелителю под рёбра со спины, снизу вверх. И затем — ещё раз. И ещё. Ненависть придаёт Реджине сил, и, право, Повелитель удивлён тому, сколько их в ней.
Удивление отражается на его губах кровью. Он открывает рот, и та течёт по подбородку вниз, но он всё равно разворачивается и ловит Реджину за руку, и следующий удар они наносят уже вместе.
— Кровь от крови моей, — улыбается он, когда Реджина проворачивает нож, и тянет её рукой за затылок к себе. — Мы видимся не в последний раз.
Он делится с ней в поцелуе — своей кровью, своей тьмой и своим Королём. Реджину трясёт — всё её тело горит, отзывается чужой тьме, и та тоже рвётся наружу, чтобы сожрать её изнутри. Тьма свивается чёрным по её венам и чёрным течёт из глаз, но вот Повелитель опускается перед ней на колени и, когда она едва не падает следом за ним, обещает:
— Я буду зол на тебя.
— Да здравствует Алый Король! — отзывается ему Реджина и наклоняется, чтобы вытащить нож.
Хорошее оружие. Почти таким же в их прошлую встречу Кроули вскрыл ему горло.
— Ты следующий, — обещает Реджина Люциферу.
И в этот раз крылья ему не помогут.