Теория о том, что наркоманы злые, агрессивные, готовые убить родную мать за дозу — правда лишь отчасти. Кроули вообще считает её мифом. Его окружают славные ребята. Такие же как и он. Сломленные, потерявшие всё на свете. Те, кто принял уход из этого мира как неизбежность — и хочет лишь уйти счастливым.
Денег нет уже четыре дня. Совсем. Никаких. Ему не нужна еда и вода. В отличие от прочих. Это его финансовое преимущество. которое утратило смысл, пока он не решится на какой-нибудь отчаянный шаг, чтобы раздобыть хоть немного средств.
Пока ещё рано. Ребята вокруг — славные. Они все живут за счёт друг друга. Наркотический туман развеялся около часа назад, через семь начнётся ломка. И тогда кто-нибудь поделится с ним дозой. Тем, что осталось на дне шприца. Они тут все так выручают друг друга. Выручал и Кроули, когда у него были деньги.
— Афродита, — мечтательно вздыхает Чарли, сидящий метрах в двух от него. Он только что принял, и сначала Кроули не обращает внимания, куда он смотрит. потом всё-таки прослеживает за его взглядом и морщится тому, что это не глюк.
Он не хочет её видеть. Рад наверное, но не хочет.
Он не хочет, чтобы она видела его таким.
Кроули специально отворачивается, закрывает локтем лицо и грязные, но всё ещё рыжие патлы, выдающие его с головой. Иллюзорная надежда, что Реджина в этом богом и дьяволом забытыми отстойнике не по его душу, растворяется, когда она обращается к нему по имени.
Он смотрит на неё снизу вверх. Царапина, проходящая через всё левое стекло тёмных очков отсекает от её лица щеку и подбородок.
— Ты сказала нам лучше больше никогда не встречаться. Это так.
Кроули знает, что Реджина никогда не причиняла ему боли. И помнит, как она делала это. Инстинктивно вжимает голову в плечи. пытаясь отстраниться, когда она тянется к нему.
— Уходи, — он так старательно отводит взгляд, то не замечает ни кольца на пальце, ни здорового блеска глаз. Реджина не имеет ни малейшего понятия о личном пространстве.
Яркий свет режет глаза, когда она оставляет его в ванной комнате. Кроули опускается на пол, также, как сидел в притоне, прячет лицо в руках не снимая очков.
У него есть от шести до восьми часов прежде чем начнётся ломка.
— Не нужно, — снова дёргается он от её руки, когда она возвращается — через три минуты или тридцать? — и изображает бурную деятельность вокруг него.
Он не знает, хочется ли ему наорать на неё или расплакаться. Обхватывает себя руками, сминая ткань пиджака.
— Ты правда хочешь помочь? Ты можешь кое-что для меня сделать, — из последних сил говорит он спокойно, — верни меня откуда вытащила. Забудь, что видела меня таким. Забудь, что видела меня. И никогда больше не приходи!
С каждой фразой он повышает голос. И последнее предложение орёт ей в лицо, задрав подбородок.

— Не называй меня так! — огрызается Кроули. Неуклюже пытается встать, но чуть не падает плашмя рядом с ней от того, что у него предательски кружится голова, а свет невыносимо режет глаза. Сначала он встаёт на четвереньки. И только потом поднимается, цепляясь за борта ванной.
Стряхивает её руки, когда Реджина снова прикасается к нему.
— Не прикасайся ко мне, — раздражённо огрызается он. Это всё, что ему осталось.
Она колдует. Она колдует. Она чёртова ведьма. От паники, подступившей к горлу, у него кончается дыхание. Ему не нужно дышать, чтобы жить, но теперь Кроули всё чаще забывает об этом.
Он кидает мучительный, полный молчаливого отчаяния взгляд на пиджак. Он выглядит отвратительно. Ему не нужно лишнее подтверждение этому. Её превосходства над собой.
— Пожалуйста, не надо, — Кроули перестаёт орать. Просит тихо, закрывается руками как может. Он ненавидит себя за свой страх. За свою ничтожность тоже ненавидит, но к этому ему не привыкать, он уже падал, вот упал ещё раз.
— Пожалуйста, — просит он, отступая от неё до стены, когда он лишает его одежды совсем. Раньше он не стеснялся своего тела, но теперь, когда оно покрыто ссадинами, царапинами и следами от уколов, ему стыдно.
Больше он не просит. Пытается проглотить подкатившие к глазам слёзы, но они всё равно выступают, скатываясь по щекам.
Дальше будет хуже. Будет хуже, если она затащит его в ванную силой.
Он переступает борт, садится, придерживая себя, чтобы не упасть.
Она больше не оставит его. Это звучит как угроза. Кроули обхватывает колени, отодвигается от неё так далеко, как только может. И молчит.

Что ему толку от её извинений, если он стоит перед ней униженно голый, беззащитный. Он и раньше ничего не смог бы ей противопоставить, если так подумать. Реджина — сильная ведьма. И однажды она ему сказала, что от его чудес толку мало. Вот только теперь, когда их нет, толку нет ни от него, ни от его жизни.
Кроули послушно берёт мочалку. Вцепляется в неё пальцами, больше не пытается прикрывать выемку под локтем, исчерченную красными незаживающими следами от игл.
Он уже не тот, что был раньше. И даже не тот, кто немногим большим полугода назад откачивал её от перенасыщения тьмой и поспешил уехать, прежде чем она очнулась.
Он не хочет есть. Ему совершенно без разницы, где спать. И пока он ещё смутно надеется, что она получит от него то, что хочет, и он не будет искать у неё наркотики.
— Спасибо, — бесцветно говорит он. Зачем всё это. Зачем. Ему ужасно хочется знать, что будет дальше. Что она будет делать после — после ванной, еды, сна, всего, что ассоциируется с заботой и комфортом.
Когда она сидела в ванной после того, как праздновала его смерть, она сказала, что не умеет ни о ком заботится.
— Ты очень добра, — осторожно замечает он. Прикрывает веки, — Я не заслуживаю этого.
Он так больше не может. Пусть она только скажет, чего хочет.
— Мне нечего тебе дать. У меня ничего нет.

Её увещевания помогают. По крайней мере ему удается отделить Реджину от Вельзевул, принявшей её облик. Тогда сука постаралась на славу, видать шесть тысяч лет опыта не прошли даром. Она говорила ему не только слова ненависти, выпытывая всё плохое, что он сделал для Реджины. Иногда она надевала маску добродетельницы, заставляя его страдать и говоря, что это всё ради его блага. Она изображала сочувствие и говорила, что ей очень жаль, когда его крылья плавились в святой воде.
Теперь от них остались лишь обрубки, которые он даже не может спрятать. Уродливое, жалкое зрелище. На его вкус более уродливое и жалкое чем всё остальное в совокупности.
Он морщится, когда она упоминает о долге. В этом вся Реджина. То, что Вельзевул не удалось подделать. Искренность, смешанная с расчётом. Жалость, привязанность — всё не важно.
— Я делал это бескорыстно. Ты мне не должна, — отвечает он. Он бы ответил это даже будучи прежним.
По нему пробегает мелкая дрожь, когда она тянется к его руке. Слёзы снова скатываются по щекам. Но Кроули заставляет себя не дёргаться и не отстраняться. Просто мучительно ждёт.
— Ты знала совершенно другого Кроули. Не опустившегося наркомана. Тебе следовало запомнить его, а не подобие человека и остатки демона, которые ты видишь перед собой.
Он роняет мочалку на дно ванной, в тонкий поток воды, от него окрашивающейся бурым. Опирается на бортик ванной обеими руками, разворачиваясь и наклоняясь к ней, как ребёнок, пробующий выглядывать из колыбели.
— Ты нужна мне, — хрипло выдыхает он, — была. Полгода назад. Когда я потерял всё. Теперь мне нужно только чтобы те, кто дорог мне — ты и Азирафаэль — не видели моих последних дней.
Они сочтены. Всё, что было в нём мифического, утекает. Он больше не видит в темноте. Задыхается, когда забывает дышать. Сон больше не роскошь — необходимость. И Кроули уверен, что не испытывает чувство голода лишь потому, что не был пристрастен к человеческой пище тысячелетиями. Но скоро начнёт испытывать. И, наверное, стареть. Это хуже всего. Он не боится смерти, как таковой, но боится участи всех смертных.
— От того Кроули, которого ты знала, ничего не осталось. То, что ты видишь — только вершина айсберга, — иногда у него получалось вразумить её. Он надеется, что получится и сейчас, — Мне будет нужна доза. Часов через семь, может раньше. Ты не представляешь, что такое ломка. Тебе не просто не стоит на это смотреть — я могу причинить тебе вред. Оставь меня. Если хочешь быть совсем благодетельницей, дай чистую одежду и немного денег. И забудь.

Кроули вскидывает голову, недоверчиво прищуривается, когда она говорит о клейме. Он, конечно, малодушно про него забыл, но теперь, когда она упоминает его, вспоминает. Она искала смысл жизни, и он ей нашёл. Сейчас бы улыбнуться, поинтересоваться, чем она живёт теперь, но Кроули не тот, что был прежде. Он только застревает взглядом на её ключице, даже дёргается рукой, как будто собираясь отогнуть ткань её блузы и посмотреть, но возвращает ладонь на борт ванной, сжимая костяшки до побеления. Ему не стоит касается её сейчас. Когда она такая. Чистая.
— Я не буду прежним, — они все меняются. Неизменно. Чтобы стать прежним ему пришлось бы стереть воспоминания. Речь не только о негативном опыте — в этом и есть смысл жизни. В развитии.
Её присутствие до сих пор причиняет ему боль. Не физическую, вымышленную. "Мы сами порождаем своих демонов" — в другое время он бы оценил иронию. Кроули глубоко вздыхает.
Он постарается. Не ради себя, ради неё. Потому что раньше убеждал её в том, во что теперь не верит сам.
— Я знаю, — тихо говорит Кроули. Он правда знает. Он убеждает себя в этом каждую секунду, что видит её.
А потом она толкает в него тьму. Он не успевает накрыть её пальцы своими. Беспомощно качается вперёд, пока она что-то говорит. Может быть о том, что это всё ради его блага.
Тьма клубится в нём, пытается устроиться, как это бывало раньше. Но теперь вместилище из него плохое.
Он помнит, как приезжал откачивать тьму из неё. Ушёл едва закончил. Вернулся в ламборгини — тогда у него была ламборгини.
Тьма ищет себе выход. Вены быстро очерчиваются чёрным, прорезают кожу изнутри до кончиков пальцев, поднимаются к вискам. Кроули сгибается пополам от боли, вскрикивает.
Тогда он дрожащими руками вытаскивал из бардачка героин, чтобы как-то облегчить свою ситуацию. И даже думал над тем, чтобы принять кое-что покрепче.
Теперь у него нет ни того не другого. Он кричит от боли недолго. Тьма подкатывает наружу. Его тошнит прямо между ног. Он откажливается, отплёвывается. Немного желчи — он же не ест — но больше тьмы, стекающей по его подбородку, чёрным паром растворяющейся над белесыми клубами пара от воды.
Когда он вкалывал наркотик в вену, сидя за рулём автомобиля, спинка водительского сиденья пропиталась кровью.
Сейчас шрамы на культях культях крыльев вскрываются, выпуская тьму, смешанную с кровью.
Кроули смотрит на Реджину со страхом. Грань между ней и женщиной из его кошмаров стирается. Он мелко дрожит, отодвигается. Когда-нибудь у неё закончится тьма. И она не будет так делать. Ему нужно лишь потерпеть.

Тремор не проходит, даже когда Кроули касается лица руками, прижимает ладони к себе, пряча в них лицо. Реджина просит прощения. Сука, пропитанная ложью — лживой жалостью, лживой благодарностью, лживой привязанностью. Его мутит. От тьмы, от страха, от ненависти, от боли.
Он так устал от вечной боли.
Кроули спускает ладони ниже, обхватывая себя за локти. Заставляет себя посмотреть Реджине в лицо. В её заплаканное лицо. И кроме страха на периферии сознания мелькает злость. Мелькает и разрастается.
Даже сейчас, когда у него осталось меньше чем ничего, когда он ходячий труп, обреченный желать того, что больше не даёт ему удовольствия, только кратковременного избавления от боли, она умудряется жалеть себя больше.
— Конечно, не хотела, — он сплёвывает рядом с собой. Только кровью и слюной, без тьмы.
— Значит, сделаешь что-нибудь другое, — он почти шипит на неё. Затравленно забившийся в угол, только и может, что атаковать, пока она вновь не заставит его смириться со своей участью, — Тебе нужно моё прощение? Пожалуйста, я тебя прощаю. Сто раз, и больше, если этого не хватает на аванс.
Он тянется рукой за спину, прижимает обрубок крыла ладонью. Не чтобы остановить кровь, но чтобы пульсирующая, невыносимо-монотонная боль сменилась на другую. Более резкую и более живую.
— Ты думаешь только о себе. Тебе жаль — себя. Твои слова, обещания ничего не стоит. Сколько ты выполнила? Сейчас отмоешь меня, снова сделаешь себе обязанным. А помнишь, как ты сказала, что я делаю для тебя мало? Что ты не хочешь отдавать больше, чем получаешь? Так что изменилось? Что будет потом? Будешь остаток моих дней попрекать меня тем, что вытащила из той дыры, в которую я упал без твоей никчёмной заботы?
Его трясёт. Он откашливается снова. Стискивает зубы, морщась.
  — Я обещал не называть тебя сукой.
Ему так больно. Так холодно. И очень одиноко, хотя Реджина сидит напротив него.
— Я так устал. Если не отпустишь меня, хоть убей. Не обязательно быстро, я готов. Просто хочу знать, что это закончится.
Кроули резко дёргается на стук в дверь.
— Реджина? У вас всё хорошо?

Когда Реджина признаёт себя сукой — коротко, зло, как ему кажется — Кроули снова сжимается. Прикрывает глаза, ожидая удара или тьмы или чего-нибудь похуже. Но ничего не следует.
Он старается её ни о чём не просить, послушно позволяет взять себя за руку, и так же послушно вздрагивает, но терпит, когда она сжимает его руку.
Шаги за дверью удаляются. Пятнадцать минут. Это странным образом успокаивает, хотя пятнадцать минут могут длиться мгновение и вечность.
Когда она поднимается мочалкой к шее, он останавливает её руку, перехватывая своей. Наконец замечает кольцо. Ничего не говорит, но задумчиво обводит большим пальцем.
Осторожно поднимает на неё взгляд, молча просит разрешения — и прощения. Он не имел права говорить ей всё, что только что слетело с его языка. Обеими руками он прижимает её ладонь к своей щеке. Закрывает глаза, всхлипывает, позволяя себе расслабиться, быть слабым, каким он является, заплакать снова.
Ему так нужна эта малость, крупица ласки.
Кроули сжимает её ладонь, ощущая тепло. Её тепло. Он знает, что рано или поздно — через пятнадцать минут — она прервёт этот момент, но растягивает его как только может, ждёт.

Кроули сдерживается, не задерживая её ладонь у своей щеки силой, но отпускает с сожалением. То, как она почти что гладит его мочалкой — приятно. Как и приятно чувствовать, как сползает грязь с тела, как старая кожа у змеи. Он не имеет права спать с ней и держать её всю ночь — она замужем и им обоим известен её консерватизм.
— Осторожно, — он снова перехватывает её запястье, когда она касается его спины, — у меня почти наверняка гепатит, вич и ещё какая-нибудь дрянь. Передаётся через кровь. Лучше не трогай.
И даже теперь, после мимолётной ласки, согревшей его теплом до дна, Кроули не хочет, чтобы она касалась его крыльев. Снова.
Зато всё остальное он ей разрешает, сдержанно кивает. С её стороны это наверняка выглядит двусмысленно, но сейчас он почти уверен, что не способен её захотеть. Ни морально, ни физически. А даже если бы и захотел — раньше он мог это контролировать.
— Я боюсь спать, — осторожно замечает он, разбавляя молчание, — кажется, это перерастает в физическую необходимость, — Кроули хватает её за запястье, снова заглядывает в глаза. В ужасе. Он всё хуже складывает слова в предложения, и не знает, как объяснить всё, что с ним происходит, — я умру от старости. Очень скоро. Мне так кажется. Лет через пятьдесят, — для него, прожившего шесть тысяч, это ужасно мало.
Лучше смерть от передоза. Всё ещё.
Или не смерть — она обещала ему помочь. Но облегчение.
Кроули сжимает её запястье сильнее. До синяков наверняка — но не замечает этого.
— Мне нужен героин. Кокаин тоже сойдёт. Или "ви", но ты не знаешь, где взять её. Героин. Реджина, пожалуйста.

Она не понимает. Наверное, отчаяние проскальзывает в глазах Кроули. Он ведь умирает. Необходимость спать — это смерть. Быстрая. Как и необходимость есть, дышать. Старение — это смерть. Всё людское это смерть.
Кроули никогда не считал себя человеком. И должен был умереть как демон. От святой воды или сгинуть с остальными в аду. Но не так.
Наверное, даже на полу в притоне он не очень верил, что умрёт от наркотиков. Знал — но не верил.
— Ты не понимаешь, — разочарованно говорит он, разжимая пальцы, чтобы отпустить её руку. Вздыхает. Отворачивается.
Реджина лжёт ему. Он чувствует это кожей. Он не выпустит его. Он не получит сегодня дозы. Он будет мучиться от боли. Он умрёт от боли. Она не понимает. Или понимает. И наслаждается его страданиями.
Кроули снова дышит часто, дрожит. Стискивает пальцы на колене, пытаясь успокоится.
— Ты не понимаешь, — надсадно стонет он, снова оборачивается, поднимая брови вместе, — мне очень-очень нужно. Не ври мне. Пообещай достать. Сегодня. Или выпусти меня, я достану сам.
Ему снова холодно. Горячая вода несмотря на идущий от неё пар кажется ледяной.
Реджина права, ему нужно слезать с наркотиков.
— Не важно, вампирская кровь.
Он не сможет.
— Героин. Пусть будет героин, — он с отчаянием смотрит в её лицо. Перехватывает снова, на этот раз выше, за предплечье, и дёргает на себя, заставляя упираться грудью в жёсткий борт ванной.
— В последний раз, — врёт он ей точно также, как она врёт ему, — но мне очень надо.

Меньше всего ему хочется сейчас обсуждать вампиров. Но он всё равно отвечает на её вопросы. Раздражительно, резко, но подробно настолько, насколько он сейчас способен.
— Существуют. Они живут в этом мире. Но скрываются. Очень разумно для сверхестественных существ.
Реджина ничегошеньки не знает про вампиров. Значит, ей не обязательно знать, что это наркотик. Холод поднимается по спине Кроули. Но это перестаёт иметь значение, когда она соглашается.
Он, оказывается, не верил, что она согласится.
— Спасибо, — шепчет он, — спасибо.
Этим спасибо он прерывает сбивчивый рассказ о том. где можно достать героин. Поворачиваться к ней спиной он не хочет. Дело, конечно, в несуществующих больше крыльях. Но Кроули поворачивается, хоть для этого ему приходится упереться спиной в борт ванны и коленями в противоположный.
Вельзевул топила его. Он задерживает дыхание, чувствуя непривычную ломоту в лёгких, зажмуривается, снова мелко вздрагивая, но не вырывается, позволяя ей запустить пальцы в отросшие волосы.
Несколько раз он с шумом вздыхает, но вода не заливается в лёгкие. Не будь этого иррационального страха. что она утопит его, это было бы приятно.

Кроули виновато дёргает губами, когда они проходят мимо новоиспечённого супруга Реджины. Он где-то видел его. Совершенно точно. Перед ним ему должно быть стыдно даже больше, чем перед ведьмой. Он старается не думать об этом — и не рефлексировать. Стыд перед незнакомыми людьми не про демонов. А он всё ещё демон.
— Я не очень хочу спать, — пожимает он плечами, но опускается на кровать. Смотрит на Реджину. Снизу вверх, — ты обещала мне героин, — тихо напоминает он.
Глубоко вздыхает, ложится на спину поверх одеяла.
— Хорошо бы побыстрее.
Реджине лучше не видеть, как он катается по полу от боли. Спасибо что без самопроизвольной эякуляции, рвоты и поноса — он видел и такое. Но, возможно, это его ждёт — ждало? — ведь он очеловечивается.
— Это нечестно по отношению к твоему новому мужу, — всё-таки решается он вздохнуть, — иди. Я ведь никуда отсюда не денусь.

По груше Стив перестаёт лупить, когда жена заходит. Видимо, всё, её головная боль уснула, и хотя бы на сегодня они могут завершить день. Реджина первой же фразой перечёркивает надежду.
Роджерс морщится, ударяет по груше ещё раз — и ждёт пояснений. Куда, зачем. Пока ждёт и слушает, сматывает эластичные бинты, защищающие кулаки.
— Обещала что? — с нажимом переспрашивает он. Чтобы Реджина это услышала ещё раз, не он, он с первого раза всё понял, — ты пообещала наркоману наркотики?
Он весь потный, и при других обстоятельствах не стал бы к ней прикасаться лишний раз до душа. По крайней мере без её явного согласия. Но теперь от Реджины несёт тухлятиной, помойкой и смертью.
Стиву хочется встряхнуть её за плечи, и он подходит, опускает на них ладони, но, разумеется, не трясёт. Вздыхает, прижимает её к себе, гладит по волосам и спине.
— Реджина, — чуть более мягко начинает он, игнорируя её просьбу, — ты устала, эмоционально истощена. Я считаю, то, что ты хочешь сделать — это неправильно, — он слышит себя со стороны, качает головой и добавляет твёрже, — это отвратительно и очень глупо. Тебе нужно закончить этот день и поспать.
Он чуть отстраняется от неё, пытается заглянуть в глаза, и для этого приподнимает её за подбородок.
— Сходи в душ. В том виде, как ты сейчас, всё равно никуда нельзя идти, — он ласково, увещевательно оглаживает большим пальцем её подбородок. Роджерс усмехается, пытаясь разбавить всё шуткой, — так и быть, сегодня я схожу после тебя. Потом ложись спать, проснёшься и обдумаешь... обсудим это.
Он наклоняется, чтобы поцеловать её в макушку.
— Я не смогу сидеть с Вами обоими, поэтому ложись к нему в кровать. Я посижу рядом до утра, потом ты меня отправишь спать и разберёшься с этим до конца. Только надень ту пижаму с длинным рукавом.

— Посмотри на меня, — Роджерс скользит руками выше, по её щекам к вискам, сжимает плотно поднимает её лицо к своему. Она так избегает на него смотреть, как будто в самом деле успела натворить что-то ужасное, или собирается натворить. Или, что хуже, как будто он тиранит её, мешая ей жить. Это противное, гадкое чувство накладывается на знание того, каким был её второй брак.
— Я могу отобрать у тебя героин, когда ты придёшь. Тогда ты сдержишь обещание, — ему категорически не нравится, что бывший любовник его жены будет закидываться под его крышей дозой, за которую он и шлёт её же на край света.
— Хочешь схожу я? — в этот раз он даже не рассчитывает, что Реджина послушается. Но он переживает за неё. Она может себя защитить. Он знает это, хотя только при нём она попадала в плен к Мордреду и к гидре, — туда и обратно, хорошо? Не делай глупостей. И скажи мне точное место, куда собираешься.
Чтобы он не искал её больше целый месяц. Его сердце сжимается от мысли, что с ней что-то может случится. Сжимается не в нём, в ней.
Для полного комплекта в доме им не хватает только Кейдена. Стив невесело усмехается.
— И тем не менее, ты попросила меня, — он сдерживается, чтобы не прижать её снова — она явно не в восторге, хотя ему показалось, что это то, что ей сейчас нужно, — Я знаю, что это важно для тебя. Просто боюсь, что он причинит тебе боль. Или, что хуже, ты сама себе причинишь боль, сделав то, о чём будешь потом жалеть.
А она наверняка пожалеет, если даст наркоману наркотик.
— И пообещай мне, что сама не будешь пробовать эту гадость.

Кроули не разговаривает с мужем Реджины. Спящим не притворяется тоже, но прикрывает глаза, когда тот заглядывает к нему в комнату. Стало быть, Реджина попросила приглядеть за ним, пока из-за его отвратительной просьбы ищет наркотики. Кроули стыдно только за то, что она делает всё это для него, хотя это бесполезно.
Когда спустя два часа в доме, пропитанном гробовой тишиной, раздаётся приглушённый звук лейки душа, они оба — капитан и Кроули — понимают, что Реджина вернулась. И не сказала. Первый идёт спать, второй ждёт.
Кроули сглатывает, когда видит у неё на ладони пакетик сжимаемый. Ему ужасно не хочется врать ей, но они ведь оба знают, что это ложь.
— Спасибо, — шёпотом говорит он, и чуть погодя, словно чувствуя, что не-ответа на её вопрос Реджине мало, кивает головой. Лихорадочно, быстрее, чем китайский болванчик.
Этого всё мало, и она никак не отдаёт ему дозу. Он накрывает её ладонь сверху, смотрит прямо в глаза и ненавидит себя.
— Обещаю. Мне нужна ложка и зажигалка. Или шприц.